Её звали Наташей. Фамилию её, может быть, мало кто знал, но её, Наташу, эту живую христианскую душу из тех тяжёлых годин, когда всё истинно живое убивалось, запомнил, наверное, каждый, кто с ней встречался…

В беседе с одной из заключённых 2-го лагпункта Ново-Ивановского отделения Мариинских лагерей я сказала, что родители мои были верующими, что и отец, и мать за это поплатились жизнью в заключении. Моей собеседницей была ленинградская камерная певица Гертаковская. Пожилая женщина, очевидно, пожалела меня, тогда ещё молодую девушку, и решила сделать мне что-то приятное.

Однажды вечером, после работы, она пришла ко мне в нашу землянку и с таинственным видом сказала:
— Идём, я тебя с одной из ваших сведу, — и повела меня в барак для инвалидов.

В одном из пролетов третьего яруса нар кто-то приветливо нам помахал рукой. Моя знакомая улыбнулась, помахала в ответ высунувшейся сверху женщине, сказала:
— Это Наташа, полезай к ней наверх, — и удалилась.

Я стала подниматься на третий ярус по прибитым к столбу дощечкам. Наверху меня подхватили руки той женщины, которая нам так приветливо помахала.

— Иди, садись вот сюда, — заговорила она. — Давай познакомимся! Меня зовут Наташей, я из Ростова. А ты? Как тебя зовут? Откуда ты? С кем ты здесь из наших знакома?

Наташа была девушкой, превратившейся в лагере почти в старуху. Не случайно она оказалась в инвалидном бараке. Истощённая, ослабевшая, личико её казалось восковым, и всё же оно как-то светилось изнутри, а её большие глаза излучали радость. Она стала меня расспрашивать, давно ли я в заключении и когда я была в последний раз в общении, нет ли у меня чего-нибудь почитать — листочка из Библии или другого чего-нибудь духовного. Она спустилась вниз, принесла большую кружку кипятка, и мы пили «чай».

— Давай, сестра, потихонечку споём, а? Ты знаешь «Вот собрались мы опять»?

— Нет, у нас по-немецки пели…

— А, по-немецки? Ну что ж, песни наши похожие. Может быть, вот эту?

— Нет, не знаю…

— А давай помолимся вместе?

И она вознесла к Господу восторженную молитву, захлебываясь от благодарности слезами, будто она была самым счастливым человеком.

Только теперь я понимаю, как она жаждала общения с детьми Божиими! Но я тогда не была ещё чадом Его и не могла ответить на её призыв. Я была потрясена и, кое-как дождавшись конца её молитвы, поспешила уйти.

Это была мимолётная встреча, которая, однако, не прошла бесследно в моей жизни. С Наташей я больше в лагере не встречалась. Я даже как-то опасалась встречи с ней, как мрак боится света.

В 1946 году я освободилась. На Новосибирском железнодорожном вокзале, в так называемом «зале для освобождающихся», собралось много бывших зэков, человек около пятисот. Комендант объявил прибытие поезда и приказал всем приготовиться к отправке. Хлеб на дорогу мы все получили по карточкам на 3-5 дней вперёд, смотря кому куда предстояло ехать. Отметка на проездном документе всем была сделана. Все стояли со своими узелками, готовые ринуться на посадку, чтобы первыми занять на нарах в товарных вагонах «пятьсотвеселого» место получше.

Вдруг открывается дверь и в её проёме стоит громадный китаец. Запыхавшись от бега и совершенно отчаявшись, он пытается что-то объяснить, лопочет что-то непонятное, из чего можно только уловить:
— Ваня ехать… Ваня хлеба нету…

Люди на миг озадаченно приумолкли. Действительно, как быть, если «Ване ехать, а хлеба нету»? Кроме хлеба ведь в дороге есть нечего. И куда ему ехать? Далеко ли? Поезд вот-вот может подойти, а до хлебного ларька далеко… Впрочем, какое кому дело до какого-то китайца, который даже слова по-русски не может сказать и где-то, наверное, блуждал, пока нашёл этот «зал для освобождающихся…» Пусть делает, как знает…

Из толпы людей вдруг вырывается женщина небольшого роста, худенькая, юркая, решительная. Она крепко хватает этого китайца за руку, выбегает из здания вокзала, увлекая его за собой, бегом мчится с ним по улице до проулка, в котором находится хлебный ларёк, и скрывается из наших глаз.

— С вещами, за мной! — скомандовал комендант, и толпа зашевелилась, зашумела, готовясь ринуться к поезду.

В этот момент дверь зала открывается и на пороге снова появляется тот же китаец и со слезами говорит:
— Ваня ехать… Ваня хлеба нету!

Снова все притихли на мгновение. И вот из толпы со своим узелком протискивается та же девушка, которая уводила китайца. Она, прибежав, юркнула в толпу, нашла свой оставленный «сидор», и, на ходу развязав его, достаёт свой дорожный кирпич хлеба, ломает его пополам и отдаёт одну половину китайцу.

Казалось, что люди на миг задержали дыхание.

— Выходи по одному! — кричит комендант.

Люди выходят, и каждый на ходу отламывает от своей пайки кусок и отдает его китайцу, который обеими руками держит край своей рубахи, в которую падают куски хлеба. Даже слёзы он не может вытереть…

Лицо той девушки я увидела только мельком, в профиль, но сразу вспомнила его. Такие лица, увидев их раз, запоминаешь на всю жизнь.

Это была она, Наташа.