В 1852 году вышла одна из самых замечательных книг русской литературы — «Записки охотника» Тургенева. Рассказы, до того печатавшиеся отдельно, были собраны вместе, и, возможно, впервые в русской истории перед миром с такой ясностью открылся образ русского крестьянина, простого русского человека.

В реформы шестидесятых годов «Записки охотника» внесли огромный вклад. Тургеневские образы стоят перед глазами всех… Эти Касьяны с Красивой Мечи, мальчики с Бежина Луга, певцы, Хори и Калинычи живут жизнью не меньшей, чем жили больше сотни лет назад, а даже большей, — они открылись миллионам своих потомков, а также и другим народам. И, наверное, ни один из этих тургеневских образов не запечатлелся так в мировой литературе, а также в чутком русском сознании, как образ Луши, Лукерьи из «Живых мощей». Главная черта этого рассказа — откровение души, или торжество бессмертного в тленном, торжество человечности человека.

Безнадежно больная девушка Лукерья лежит почти без движения в маленьком деревенском сарайчике, куда ставят ульи на зиму. Там её случайно находит Тургенев. Он знал раньше Лукерью красавицей, невестой… Но перед самой свадьбой она упала и что-то повредила себе. Доктора не помогли. И вот её положили в сарайчик. Телом своим Лукерья так высохла и потемнела, что в деревне прозвали её «живыми мощами». Казалось бы, её сознание тоже должно было бы «определиться» этим бытием, также почернеть и высохнуть — если думать материалистически… Однако получилось обратное, как нередко происходит с русскими людьми, в опровержение материалистической философии, по которой материальное бытие должно всегда определять сознание человека. Это относится особенно к русским женщинам. Великое и святое терпение их проверено веками. Тело Лукерьи почернело, а душа её просветлела и приобрела особую чуткость в восприятии мира и правды высшего, сверхмирного бытия…

Тургенев поражён тем, что увидел: «Возможно ли? Эта мумия — Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне; высокая, белая, румяная; хохотунья и плясунья, певунья!»… Седьмой год лежит Лукерья — летом в плетушке этой, а как холодно станет, относят её в предбанник.

— Кто же за тобой ходит? Присматривает кто?

— А добрые люди здесь есть тоже, — отвечает Лукерья. — Меня не оставляют. Да и ходьбы за мной немного. Есть-то, почитай, что не ем ничего, а вода — вон она в кружке-то: всегда стоит припасённая, чистая, ключевая вода. До кружки-то я сама дотянуться могу: одна рука у меня ещё действовать может…

— И не скучно, не жутко тебе, моя бедная Лукерья?

— А что будешь делать?.. Сперва очень томно было, а потом привыкла, обтерпелась — ничего; иным ещё хуже бывает.

Тургенев удивился, когда узнал, что она думает о тех, кому хуже. Обычно ведь люди думают о тех, кому лучше, и мучаются ропотом, завистью… Но вот живёт Лукерья, человек, материально более бедный и обездоленный, чем все пролетарии мира. Но душа её не наполнилась злом. Не проклинает, а благословляет она творение.

— У иного и пристанища нет, — поясняет Лукерья, — а иной слепой и глухой. А я, слава Богу, вижу прекрасно и всё слышу. И запах я всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый! Гречиха в поле зацветает или липа в саду — мне и сказывать не надо: я первая сейчас слышу. Лишь бы ветерком оттуда потянуло. Нет, что Бога гневить? — многим хуже бывает. Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень легко согрешить может; а от меня сам грех отошёл. Намеднись отец Алексей, священник, стал меня причащать, да и говорит: тебе, мол, исповедовать нечего: разве ты в твоём состоянии согрешить можешь? Но я ему ответила: «А мысленный грех, батюшка?»…

Образ подлинной праведницы, сильного духом русского человека встаёт в этом безыскусственном, правдивом образе Лукерьи. Художник не только выразил жизнь в её последней тайне — он открыл человеческую бессмертную душу, не зависящую в своей глубине ни от чего внешнего, ни от каких материальных или экономических условий.

Лукерья достигла того состояния целостности и высшей простоты духа, когда человек мыслит уже не рациональным рассудком, а интуицией, духом, сердцем своего бытия. Это есть состояние сердечной чистоты, что является уже началом Царствия Божия в человеке. Лукерья приучила себя не думать, не вспоминать, а только созерцать жизнь.

— Спать-то я не всегда могу. Хоть больших болей у меня нет, а ноет у меня в самом нутре, и в костях тоже; не даёт спать, как следует. Нет… а так лежу я себе, лежу — полеживаю и не думаю; чую, что жива, дышу — и вся я тут. Смотрю, слушаю. Пчёлы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и заворкует; курочка-наседка зайдёт с цыплятами крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка — а мне очень приятно. А зимой хоть и темно, а всё слушать есть что: сверчок затрещит, или мышь где скрестись станет… Вот тут-то и хорошо: не думать! А то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да и что я стану Господу Богу наскучать? О чём я Его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал Он мне крест — значит, меня любит…

Тургенев в каком-то оцепенении слушал Лукерью. В ответ на его предложение перевести её в городскую больницу она стала просить не трогать её.

— Я там только больше муки приму… Вы вот не поверите: а лежу я иногда как-то одна, и словно никого в целом свете, кроме меня, нету… И чудится мне — будто что меня осенит… Возьмёт меня размышление… даже удивительно!..

То, что здесь открывает Лукерья, есть область религиозного познания.

— Этого никак нельзя сказать, не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придёт, словно как тучка прольётся, свежо так, хорошо станет, а что такое было — не поймёшь! Только думается мне: будь около меня люди — ничего бы этого не было и ничего бы я не чувствовала, окромя своего несчастья.

Лукерья рассказала Тургеневу свои глубоко символические сны, показывающие прозрачность её души, приблизившейся к порогу вечности.

Однажды она увидела свою смерть в виде странницы; у этого образа было особенное, «постное» лицо — строгое, и будто все другие её сторонятся.

— …А она вдруг верть — да прямо ко мне. Остановилась и смотрит… И спрашиваю я её: «Кто ты?» А она мне говорит: «Я смерть твоя». Мне чтоб испугаться, а я напротив: рада радехонька! И говорит мне та женщина, смерть моя: «Жаль мне тебя, Лукерья, но взять я тебя с собою не могу. Прощай!» — Господи! Как мне тут грустно стало! — И смерть моя обернулась ко мне и стала мне выговаривать… Понимаю я, что назначает она мне час, да непонятно так, неявственно… После, мол, Петровок!

Несколько недель спустя Тургенев узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла за ней «после Петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она всё слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять вёрст с лишком, и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шёл не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела сказать: «С неба».

Рассказ «Живые мощи», вошедший в сокровищницу мировой литературы, ярко открывает одну из основных истин христианства: смиренность духа человеческого — это не слабость, а необычная сила человека. Мир древний, языческий, не знал этой истины. И современный материализм, обезбоживающий человечество и обожествляющий горделиво-тщеславного, пустого человека, этой истины тоже не знает. Только религиозной или подлинно художественной интуицией человек способен увидеть эту истину высшей человечности, как увидел её Тургенев в лице многотерпеливой русской женщины. Её духом, побеждающим все испытания, жива Русь.

Автор: Арх. Иоанн С.-Францисский